Имя собеседника Русскоязычной службы информации Финляндской Православной церкви — коренного гельсингфорсца, многолетнего старосты Успенского собора и регента церкви во имя свв. мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии при Доме св. Елены до сих пор во всех официальных документах пишется в старинной, церковно-славянской транслитерации. Алексий Петрович Миролюбов, заслуги которого в области православного церковного пения, принесли ему почётный титул director cantus, вырос в семье легендарного регента соборного хора Гельсингфорса (совр. Хельсинки) Петра Фёдоровича Миролюбова. Достойный сын именитого церковного деятеля и продолжатель его дела, внук соборного протодиакона, он от младых ногтей воспитывался верным сыном Православной церкви и стал свидетелем многих приходских и общецерковных коллизий в послевоенной Финляндии. Русскоязычная служба информации Финляндской Православной церкви благодарит его за готовность поделиться своими воспоминаниями о людях, строивших нашу церковь в трудные годы, и сохранивших Православную веру для будущих поколений, для нас с вами.
К сожалению, нам не удалось найти фотографий сына вместе с отцом. По словам Алексия Петровича, отец много фотографировал маленьким фотоаппаратом, подаренным сыном. Его он всюду возил с собой. Однако плёнки те поистерлись, фотографии пропали… К счастью, из памяти церковной нельзя стереть ликов её верных чад и их подвигов, совершённых во славу Христа и Его Церкви.
Интервьюировал Владимир Сократилин
27 июля 2017
Хельсинки
Мой дедушка Валериан Фёдорович Гречанинов, родился в 1882 году в Кякисалми (совр. Приозерск – В.С.) и учился на Обводном канале (наб. Обводного канала 17, адрес Санкт-Петербургской Духовной Семинарии и Академии — В.С.). Я точно не знаю, какие там были градации, но, впоследствии, он был дьяконом и прослужил здесь 50 лет. Одновременно с ним учился и будущий епископ Александр (Александр (Карпин), епископ Выборгский, а с 1945 г. епископ Гельсингфорский – В.С.), который здесь был. Но он прошёл Академию. Там, на каком-то уроке они сидели вместе. Они знались с тех пор.
Мой отец, Пётр Фёдорович Миролюбов, раздобыл где-то сведения, что дедушка моего дедушки участвовал в освящении Нишлотской часовни в 1854 году (в совр. г. Савонлинна – В.С.). Мать моего дедушки выходила замуж в 1874 г. С этого события ещё сохранилась пригласительная карточка.
Дедушка получил назначение в г.Турку — г. Або, как говорили тогда – а в 1908 г. его перевели в Гельсингфорс. В 1925 г. он стал протодьяконом и прослужил в общей сложности более 50 лет. Он принимал участие во встрече Государя Николая II, помогал о. Александру Хотовицкому (святой новомученик, канонизированый Русской Православной церковью, в те годы настоятель Гельсингфорского Православного прихода – В.С.). Он был тогда на вакансии псаломщика. Тогда, ведь, пенсионного возраста не было, поэтому в 1960-м году он подумывал, что может быть уже… Он ведь глухой был. У него был аппарат. Да, и та техника всего не позволяла. И вот, когда в 1961-м году, на место дедушки в Успенский собор заступил отец Михаил Крысин, а его самого поставили во священники на Хямеентие (Хямеентие 55 в Хельсинки — адрес Дома св. Елены с домовым храмом во имя святых мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии – В.С.). Там он успел послужить с 12.2.1961 по 28.7.1964, когда он умер.
У него было две дочери Маргарита и Ирина — моя мать. Она умерла только в 2015 г. Это с материнской стороны…
С другой стороны, мой отец родился уже в независимой Финляндии в 1918 г. А его отец, Фёдор Васильевич Миролюбов, переехал в 1905 году во времена автономии (Великое Княжество Финляндское до 6.12.1917 входило в состав Российской империи на правах широкой автономии — В.С.) из Новгорода в Терийоки (совр. г.Зеленогорск в Ленинградской области) по приглашению настоятеля православного прихода Казанской иконы Божией Матери о. Петра Поташева (сконч. в 1917 г.). Там он был учителем пения и регентом. А его супруга Александра Ивановна была заведующей интернатом для девочек в Териоки с 1923 года.
Папа, Пётр Фёдорович, стал регентом в Терийоках в 1932 г., после смерти дедушки, который умер сравнительно молодым, в 54 года. Мой папа стал регентировать хором 17 -летним. Он родился 8 февраля 1918 года в Терийоках. А потом… Там, ведь, Реальное училище было…
По всей видимости, сказалась преемственность? В те годы в среде духовенства было обычным, когда сын или зять замещал отца или тестя на его месте.
Ну, это уж, по способности. Конечно, такая сословная тенденция была. Община была небольшая. Условно говоря, в Терийоках были русские и финны… После Реального лицея, отец учился в Выборгском музыкальном училище. После него он получил, в общем, место неплохое – виолончелиста в ресторане «Круглая башня» 1.9.1939…. Недолго оставалось… (до начала Зимней войны 30.11.1939 – В.С.).
В военные годы отец занимался музыкальной деятельностью в г. Ювяскюля. Фактически он способствовал слиянию двух музыкальных коллективов, послуживших базой для нынешнего городского оркестра. В те годы он пользовался псевдонимом Пекка Мирола. После войны, в 1952 году под этим псевдонимом он участвовал в основании квартета «Кимара». Это было время подготовки к Олимпиаде. А в 1956 году папа стал дирижировать Гельсингфорским балалаечным оркестром, основанным в 1910 году. Им он руководил в течение почти тридцати лет.
Скажите, Алексий Петрович, а у Вас в семье про Терийоки вспоминали?
Да. Отец много вспоминал и даже написал маленькую книжицу, изданную в Питере. Тираж пустячный 200 или 300 штук. Так, вот в ней — все его воспоминания.
Вы говорили, что в Терийоках были «финны и русские», а служили-то по-славянски?
Нет. Финны были лютеране, а православные – только русские были.
То есть еще не было той расстановки: кому на каком языке служить?
Нет. Это уже здесь так пошло. Ведь, если по истории… интересные моменты… Приходская бухгалтерия перешла на финский язык в 1956 г. Все собрания велись по-русски.
Прежде, чем перейти к более позднему времени: Вы рассказывали, что дедушка помогал о. Александру Хотовицкому. Какие-то воспоминания о том времени сохранились?
Про то время я много слушал, потому что у нас в гостях часто бывал епископ Александр. Дедушке трудно было участвовать в разговоре, он ведь плохо слышал. О временах независимости Финляндии он больше рассказывал. Тётушка Маргарита (Маргарита Валериановна Гречанинова – В.С.) русскую школу заканчивала, потому как год рождения 10-й был. А мама родилась только в 1923 году, ей отец Валериан велел идти уже в финскую школу. Язык… А что касается стиля, то он смирился, так как было постановление перейти. Он не стал брыкаться. Шёл в соответствии с основной линией церкви и никакой личной оппозиции не проявлял.
Отец Валериан Гречанинов был видным лицом в столице и в те годы много служил с архиепископом?..
Герман (Аав) был архиепископом (архиепископ Карельский и всея Финляндии с 1925 по 1960 гг. — В.С.), но епископ Александр… Его поставили в 1935 г. Выборгским епископом, а после войны его перевели сюда (в Хельсинки – В.С.). Сортавала эвакуировали в Куопио, а Выборг — сюда. Он рассказывал, что в 20-30 -е годы прихожан становилось всё меньше, и меньше. В соборе тоже посещаемость уменьшалась. Потом те, кто приехал в эвакуацию – они наполнили собор заново.
Про соборную практику он рассказывал, что всё что здесь было, было из Питера, с Обводного канала. Вся та традиция через Выборг пришла в Гельсингфорс.
По словам матери, здесь был очень хороший настоятель отец Симеон Окулов. Он умер, идя от этого дома (Приходской центр и Дом причта на Liisankatu в Хельсинки – В.С.) в Троицкую церковь венчать. Сердце… Отец Симеон говаривал: «у нас в Иломантсах так», а ему отвечали: «ты сейчас не в Иломантсах» (совр. Иломантси – райцентр на Востоке Финляндии, где находится старейший в Финляндии православный Ильинский приход – В.С.).
Он был сыном о. Сергия Окулова? Тот ведь тоже был очень влиятелен?
Да. Но отец Симеон был очень хороший…. По словам матери.
Так вот, от того времени есть фотографии, где он то в рясе, то в штатском. В то время вышло разрешение и бороды брить, и в штатском ходить, потому что плевали… Когда был запретный закон (т.н. «сухой закон» в Финляндии 1919-1932 гг. – В.С.)… На Пасху-то они ходили славить. Ну, и там, кто, что было… В аптеках-то было. «Ты иди по той стороне, а я – по этой», — потому что один пьяный, другой – нет. Вот, по такое, бывало, рассказывал.
Ссоры-то пошли только в начале 1950-х. И первый священник, финноязычный, для финских прихожан… то есть вакансия такого священника, третьего священника в Гельсингфорском приходе, была открыта только в 1949 г. Тогда на это место был выбран отец Стефан Репо (он же о.Тапани Репо – В.С.). Именно для финнов. Третьим священником. Тогда было так, что был настоятель, и второй священник, отец Владимир Богоявленский — он меня крестил. Потом на месте Богоявленского стал отец Николай Карьомаа. А при Богоявленском, в 1949 г. основали вакансию третьего священника, чтобы и финны, не знающие церковно-славянского языка, могли бы участвовать в богослужении. В то время шла большая ассимиляция.
Мама рассказывала, что тогда отец Симеон ввёл эти «кristinoppileirit» (летние христианские молодёжный лагеря — В.С.). Он считал, что надо финноязычным дать какое-то образование, чтобы знали хоть что-нибудь о вере. Многие сказали, что это лютеранский «манир»… Конечно… Я сам раз присутствовал в канцелярии, когда пришёл молодой человек и обратился к настоятелю, тогда им был отец Михаил Касанко (протоиерей Михаил Казанский – В.С.), и спросил у него официального разрешения на венчание без участия в летнем христианском лагере (прохождение аналогичной учебной программы «rippikoulu» в Евангелически-Лютеранской церкви Финляндии считалось обязательным условием получения разрешения на церковный брак – В.С.). Отец Михаил согласился венчать, но в устной форме выразил пожелание, что было неплохо бы пройти и его. Так получилось, что само понятие уже трансформировалось.
Дедушку самого отца Михаила выбрали в епископы, но не успели посвятить. Их было три брата: Михаил, Александр и Лев. Лев в г.Куопио был протодьяконом, секретарём архиепископа. Александр был, кажется, в Тавастехусе (совр. Хямеенлинна — В.С.) священником. Михаил был здесь с 1945 г. Все три брата переменили фамилию с Казанский на Касанко. Они говорили чисто по-русски и чисто по-фински.
Как настоятель о. Михаил Касанко был далёкий. Бывало, он гостил у нас. Позиция его, конечно, была очень трудна: и финны, и русские…. Он сильный человек был: что сказал, так и сделал, но он постоянно пытался принимать во внимание, чтобы не кланяться слишком ни тем, ни другим. Чтобы сохранить равновесие сил. В то время это было неблагодарное занятие.
А чем занималась Ваша мама?
Мама была фармацевтом. Она всю свою жизнь проработала в Университетской аптеке.
Папа свою дневную работу имел в объединении «Алко» (в т.ч. государственная монопольная сеть магазинов, по продаже алкогольной продукции – В.С.), где он служил смотрителем, а музыкой он занимался побочно. Война… Он учился в Выборге, вольнослушателем. Он был музыкантом: скрипка, виолончель, рояль.
Оказывается, мы, понемногу, возвращаемся к той же ситуации, когда нужно зарабатывать где-то ещё, а церковные послушания – почётный труд.
Да, да. Тогда было так. Он оканчивал ТРУ или Терийокское Реальное Училище. С этой бумагой он, как будто бы, мог проситься в Гельсингфорский университет, но он никогда не пытался. Нужно было как-то прожить, семью содержать. Учёба осталась на втором плане.
Какое воспитание Вы получили в семье?
Отец был регентом в Свято-Троицкой церкви (в Хельсинки – В.С.). Каждую неделю он вёл службы на финском, регентировал финским хором. Дедушка же был в Успенском соборе. Когда мне исполнилось семь лет, он взял меня туда прислуживать. Тогда не говорили «пономарь», был, просто, «прислужник».
У меня – чисто финское образование, но дома мы жили по русскому обычаю. Однажды, некая финка спросила меня о русской кухне, как она строится. Я ответил, что строится так, как церковь назначила: когда пост постимся, когда праздник – пир горой. Этим путём и шли.
Дома говорили по-русски, потому что с нами жила мать отца, Александра Ивановна. Нас было пятеро, потому что у меня есть ещё младшая сестра, Марианна. Домашний язык был только русский. Потом меня отдали в финский детский сад, чтобы я язык учил… И уже после этого — чисто финское образование.
А ребёнком Вы не испытывали внутреннего противоречия, что дома по-русски, а на улице по-фински?
Нет, нисколько. Всё спокойно было. Какие-нибудь случаи в школе, конечно, были, но единичные — это всё пустяки. Я как-то всегда… Приятели были и те, и те. В нашем доме, где мы жили на втором этаже, на первом этаже жили шведы, то есть шведоязычные. У них было также: дома по-шведски, на улице по-фински. Там тоже бабушка жила. Но у них было и по-своему. В нашу уличную среду приятелей они не ходили. Я же был в самой компании.
У Вас, Алексий Петрович, в этом смысле интересная судьба. Мне доводилось слышать и не раз, и не два, что у представителей русскоязычной диаспоры того времени круг составляли именно шведы, в том числе и как представители национального и языкового меньшинства? У Вас такой проблемы не было?
Да, да. Так, конечно, было. Но это и из-за того, кто, как смотрит. С какой колокольни. Получается, что я воспитанник и финской среды. У меня приятелей на улице была масса. Три подъезда, в которых жило много ровесников, все в пределах четырёх лет, от восьми до двенадцати. Все ходили в одну школу. Там и футболом, и спортом, и чем угодно вместе занимались.
Вам, значит, было проще, чем многим…
Я рос в той среде. Дома одно было, а там… Я знаю, что многие, которые выезжали из Советского Союза в 30-е годы, они шведский язык быстрее учили, а по-фински никак. В этом смысле у меня проблем никогда не было.
Моя мама была вспыльчивой, она часто вскидывалась: «какой эмигрант? Где и когда эмигрировал?». Были здесь и эмигранты, но не очень много. Большинство двигалось дальше, в Париж. Транзитом. Хороший приятель отца, с которым они очень дружили в Терийоках, он уехал в Прагу, а отец остался… Были эмигранты. Надо понимать, что это значит. Если здесь родился, то какой же он эмигрант?
Военного времени я не помню. Я родился уже после войны, в 1948 г., когда Парижские договорённости были подписаны (Мирный договор, заключённый Финляндией и СССР в Париже 10 февраля 1947 года – В.С.), и контрольная комиссия уже была убрана (Союзная контрольная комиссия, орган контроля над Финляндией в переходный период после её выхода из состояния войны со странами-членами антигитлеровской коалиции в результате подписания договора о перемирии, действовала в период 1944-1947 гг.– В.С.), единственно, что оставалось – это Порккала (советская военно-морская база «Порккала-Удд» на территории, арендованной у Финляндии в период 1944-1956 гг. в 20 км от Хельсинки). Я туда не ездил, не вырос ещё, а вот, приятели, которые имели хорошие велосипеды, они ездили до Порккала. Порккала вернули только в 1956 году. Я уже тогда слушал и многое понимал. Я уже в школе учился. Тогда президентом был избран Кекконен.
А Ваш личный контакт с церковью стал выстраиваться с какого возраста? В детстве вас водили в храм. Потом Вы были прислужником в алтаре. Вы не хотели стать священником?
Никогда. У меня совесть такая… Я недостоин. Я не смог бы говорить: «делайте так», а сам бы делал по-другому. Нас было трое. В Успенском соборе мы были прислужниками вместе с архиепископом Лонгином (покойный ахиепископ Клинский РПЦ Лонгин (Талыпин) — В.С.), и был ещё его брат Лёва. Тогда ещё мне случалось быть посошником у епископа Александра. Потом я подрос и на подходе было уже младшее поколение. В 1966 году старостой собора стал Вейкко Лопонен, ставший потом на Новом Валааме иеромонахом. Он меня пригласил в помощники к себе. И когда он это дело оставил, в 1971 году, то меня выбрали на его место. Побочно я участвовал в основанном отцом, так называемом, Молодёжном хоре, хотя специально я пением и не занимался. Соборным старостой я состоял до 1979 года.
Что в то время входило в должность соборного старосты?
Тогда всё было по-другому. Богослужения в соборе были только на двунадесятые праздники и в субботние и воскресные дни, ну и начиная с Вербного воскресения служили всю Страстную каждый день. А все остальные службы по-церковнославянски велись в Домовом храме (в епархиальном Доме для духовенства на Елизаветинской улице в Хельсинки – В.С.). В Троицкой же церкви служили всё по-фински. Должность старосты была почётной. Во время богослужения старосты отвечал за всю, что называется, выручку: свечи, сборы и т.д. Но официально, по закону, староста отвечает за порядок в церкви. Если что… У старосты был один подчинённый, сторож. Это была казённая должность. Кроме того, помощником у меня был Лёва Талыпин. На большие праздники были вместе, а на субботних и воскресных службах чередовались, потому что службы связывали. Ну, и всё время нужно было иметь контакт с настоятелем.
У меня всегда была и мирская работа. Староста — это была, именно, почётная должность, даже не побочная, а именно, почётная! Плата за неё была символическая, а так я занимался коммерцией.
Я входил в приходской совет. Тогда, как и сейчас тоже, староста главного храма является членом приходского совета. В 1970-е годы может быть половина приходского совета были русскоязычными. А в совете уполномоченных перевес русскоязычных был постоянным.
Вы долго служили в церкви, при алтаре и многое видели…
В те годы я просто делал своё дело… Помощником старосты я стал ещё школьником. Потом я отбывал военную повинность в 1968-69 гг., и после поступил в университет. На штатскую работу я поступил уже в 1972 году, так что меня выбрали очень молодым… Я прислуживал владыке Александру. Его я помню очень интересным. Каждую Пасху и Рождество, на второй день его приглашали к нам на обед, и я его очень тщательно слушал. В компании он был, нельзя сказать, что простой, но общительный, доступный и с юмором. Очень приятная личность! На службах он, хотя и редко, но очень метко делал замечания. И в очень суровой форме.
Любил или не любил он служить?.. Скажу так, служил он редко, и это всегда было большое событие. В этом смысле, может быть, он не хотел себя показывать. Как только представлялась возможность, он приходил в церковь не главным входом, а без архиерейской встречи, так сказать, чёрным ходом. Когда возможности такой не было, вход совершали очень кратко. Его облачение никогда не пели. А, вот, епископ Иоанн (c 1972 по 1987 гг. епископ Хельсинкский Иоанн (Ринне), впоследствии, архиепископ Карельский и всея Финляндии и титулярный митрополит Никейский — В.С.)– тот уже было другое дело. Его – «и яко невесту»…
Епископ Александр даже по радио не любил служить, хотя у него и был слух: он мог петь. Я помню его слова: «идёт Евхаристия, а у радио можно с коньячком сидеть и слушать». Это было его мнение. Влияло ли его мнение на общую картину – не знаю, но это ему не нравилось.
Кого из архиереев того времени Вы помните?
Архиепископа Германа я не помню. То есть помню его день смерти, и всё такое, но я и с ним не встречался. С архиепископом Павлом (c 1960 по 1987 гг. архиепископ Карельский и всея Финляндии Павел (Олмари) — В.С.) я встречался, как староста, но не общался: два-три слова, всё очень любезно… Когда он первый инфаркт получил, я отправил ему открытку. Он ответил. Но всё, так, официально. Он приезжал в Гельсингфорс. Я помню две Пасхи. В 1967 году пасхальную службу передавали по телевидению, по-фински. А в 1970 году он служил по-славянски. Тогда епископ Иоанн сказал, что я служу по-фински и в Троицкой, а если кто по-славянски хочет, то – пожалуйста, как угодно… У него я тоже был посошником и в 1964 году, это была пасхальная вечерня. Она передавалась по телевидению.
Эти записи, должно быть, с´архивированы?
Нет, нет, нет. Они же были прямые трансляции. Не было техники. В то время такие службы были событием. Я это вечерню запомнил в том смысле, что он сказал: «все запевы – я один пою». «Да воскреснет Бог» и так далее. Потом, по поводу этих трансляций, мнения стали расходится: задним числом… Записывают, к примеру, 19-20 декабря, а транслируют на второй день Рождества…
Вы служили посошником. В те годы у архиереев был свой постоянный штат иподиаконов, или приглашали кого придётся, по случаю?
В отношении меня, не знаю, повлиял ли тут дедушка, но мне было сказано: «ты будешь посошником». После этого каждую службу, будь то в Соборе, в Троицком, в Гангуте (у меня есть фотоснимки, когда церковь освящали, я был там). Когда духовная семинария была здесь, тогда семинаристов командировали в иподиаконы. А после того, как семинария переехала в Куопио, тогда появились, так называемые, «придворные»: Димитрий Силппула (тесть о.Виктора Порокара) и Павел Богданов. Их потом даже посвятили в иподиаконы. А Силппула стал впоследствии и диаконом на Хямеентие.
Ещё то было интересно, что Силппула заставили фамилию поменять. Он на железных дорогах работал переводчиком и уполномоченным, я так понимаю. И вот были ситуации, что и с финской стороны, и с другой Филиппов подписывает… И он тогда хотел, как будто, взять «Филппула». Это не получилось, но Силппула осталась. Такой был случай… Поскольку он работал на железных дорогах, то если какие поездки были, он мог устроить владыке Александру то место, которое он хотел: какой-то свой уголок, «остаться в своей тарелке», если сказать по-советски.
Один раз мне довелось быть посошником, я не помню, в Покровской или Никольской общине. В 1965 году приезжал митрополит Никодим (с 1963 по 1978 гг. митрополит Ленинградский и Новгородский РПЦ Никодим (Ротов) – В.С.). Он сразу спросил: «кто посошник?» и — так, так, так…. Иподиаконом же мне довелось быть всего раза три. Всегда экспромтом, когда кто-то не пришёл, кто-то заболел и так далее.
Главной причиной возникновения Покровской и Никольской общин (приходы Московского Патриархата в Финляндии — В.С.) был вопрос сохранения старого стиля. И в них, и в Финляндской Православной церкви были люди русской культуры. И, конечно, семья влияла. Если, к примеру, отец был за старый стиль, то и вся семья ходила туда. Это был выбор. Споры эти были с самого начала…
И потом переманивали тоже. Там же, нельзя, уж, прямо так сказать, что на ладан дышали, но были времена, когда очень трудно было. Ну, первый мой приятель, архиепископ Лонгин, он хотел стать духовным лицом, епископом. Но для этого нужна была семинария, шесть лет нужно было учиться. Ну, в личной жизни что-то, о чём я не знаю (я тогда, как раз, был в армии)… Там его быстро постригли сначала в монахи, потом поставили иеродиаконом, и всё, всё, всё.
Другой пример. Человек состоял в гельсингфорском приходском совете… Советы уполномоченных при приходах учредили только в 1950-е годы, до этого были только общие собрания. Он тоже хотел стать духовным лицом. Тогда было очень трудно получить диаконство или священство, так сказать, любительским образом. Епископ Александр в этом отношении был очень строг. В дьяконы он ещё мог посвятить, но не любил этого. Он требовал образования, и чтобы не совсем… А там, его быстро посвятили в дьяконы, в протодьяконы и так далее. Это было в 1940-50 -е годы. И ещё одного певчего из папиного хора переманили… Чтобы жить — давали всё, и быстро.
Отношения между старо- и новостильниками всё равно были. Вот я вспоминал приезд митрополита Никодима, тогда нужно было собрать народ. Массовку. Тогда так было: «Приди, помоги!». И помогали. При епископе Иоанне приглашали на приём всё духовенство. И получилось так, что у нас Пасха, а у них Вербное воскресение… Но приходили. Чокались…
Споры в Гельсингфорском приходе начались уже в 1950-х, когда финноязычные впервые оказались в большинстве, во многом благодаря эвакуантам из Карелии. С этой точки зрения, изменения в пользу финского языка были оправданы. Как Вы помните ту ситуацию?
Я помню, что ссоры были между «suomalaiset ortodoksit» (православные финны – В.С.) и группой прихожан. На выборах совета уполномоченных прихода (seurakunnan valtuusto – В.С.) каждую осень шла сильная борьба. Перевес долгое время оставался на стороне русской, потому что организация была построена довольно неплохо. Я сам в этом не участвовал, держался в стороне. Иногда в совет проходили и финны. И потому в 1970-х годах уже стали соглашаться. Пошли интриги относительно приходского дома, и всё стало меняться. А в 1960-е годы главным образом интриговали относительно того, кто был фенноман, а кто за русских. Но главное-то то, что собор тогда был ещё переполнен. Да и Троицкая, тоже была! Положение было равное. Народу хватало на обе церкви.
Ну, и потом, если по порядку, не то чтобы по закону, но по обычаю: славянские службы разрешались церковным правлением по заявке прихода. Надо было определить, что каждую субботу и в такие-то праздники… Ну, вот, к примеру. По-славянски тогда служили в соборе, а по-фински можно было служить, где угодно. Ярвенпяя – отдельно, потому что это был другой город. И тогда пропущена была Казанская (праздник Казанской иконы Божией Матери – В.С.). Официально служить нельзя. Отец Михаил Касанко, я помню, тогда сказал «если Миролюбов закажет, то конечно, отслужим». Это к примеру, если что и пропускали, то всегда можно было организовать.
Все настоятели того времени: отцы Касанко, Корелин и Пурмонен – все были со славянским языком. Вторым священником были отец Николай Карьомаа (он же о.Ниило Карьомаа – В.С.), и впоследствии, на его месте отец Арви Карпов. И даже третьим священником отец Тапани Репо (он, несчастный, совсем без слуха был, хотя вся семья поёт) – он тоже справлялся и по-русски говорил. Не то, чтобы чисто, но говорил и служил. Все были с языком.
Соотношение сил в приходе изменилось в восьмидесятые, я так помню.
Отец Александр Корелин, тогда ушёл с настоятельства, потому что больше хотел быть служащим священником, нежели администратором.
Вы застали владыку Иоанна здесь епископом?
Да. Я был при нём. Он меня приглашал и в епархиальный совет. Здесь был такой, но не официально. Его я тоже помню так, что его приглашали к нам на обеды на Пасху и на Рождество. Он тоже был компанейский, с юмором, но разговор совершенно отличался от тех, что вёл епископ Александр. Владыка Александр в большей степени был теолог и философ, а владыка Иоанн – практик. Я владыку Александра много слушал, но в разговорах не участвовал – мал был ещё. Он меня спрашивал: «сколько рыб поймал?»… Его было очень интересно слушать, и его проповеди на русском языке замечательные были. По-русски он говорил свободно, а по-фински если нужно было, то у него пять-шесть листочков было, но на таком финском, которого я не понимал. Грамматически там всё правильно было, но я не понимал, потому что мне десять лет было. Сложно.
Я застал и владыку Тихона (с 1988 по 1996 гг. митрополит Хельсинкский Тихон (Таякка) — В.С. ), но в те годы уже не участвовал активно в приходской жизни. Я с ним не общался.
После папаши я занимался мужским хором. Музыкальное образование у меня, главным образом, домашнее. Игре на фортепиано меня учил выходец из Советского Союза, а потом в университетские годы я занимался на отделении теории музыки, существующем и до сих пор. Мне хотелось закончить его с дипломом, но не удалось – переманили работать.
А с папой Вы обсуждали вопросы церковного пения, его развития? Как составлялся репертуар? исходя из нот или исходя из голосов?
Конечно. Не то, чтобы постоянно, но часто. Он был таким музыкантом, что мне до него далеко. То, чему он учился в Терийоках, он не всё помнил. В те годы он был настолько молод, что не всё знал. Ему часто говорили, что хотели спеть. Но он хотел следовать церковному году. Отец Владимир Богоявленский раз его спросил (он так интересно по-русски говорил): «что Вы нам сегодня споёшь». Это было ещё в Троицкой, где всё — по-фински. Отец ответил: «На злобу дня!». Репертуар был, конечно, тот, который называют романтическим, но с учётом сил хора, голосов и обычая: когда пост – то «Покаяния…» должно было быть и «Помышляю день страшный…», и всё.
Вы гастролировали с хором?
С церковным хором? Ну, в Ярвенпяя, в Турку… мало. С хором, на самом деле, всё не так блестяще было, как казалось. Акустика собора всё смягчала. При другой акустике было совсем другое дело. С мужским хором – да. В Смольном пели с Геддой (шведский оперный тенор Николай Гедда – В.С.)! Но это с мужским хором. Он солировал и со смешанным хором, но только один раз. С Геддой мы потом периодически говорили по телефону, так вот тот концерт в Смольном соборе (в г. Ленинграде – В.С.) он считал достижением.
В те годы русская диаспора была ещё, что называется, в силах и не только в Финляндии, но и в Европе в целом. Были ли у вас какие-то контакты в музыкальном отношении?
Ну, жаровский хор тогда уже выдыхался. И Жарова самого уже не было. Контакты были с Парижем. Там, в Академии был хороший приятель отца Николая Карьомаа Николай Осоргин (профессор Свято-Сергиевского богословского института в Париже — В.С.), с ним у отца были личные контакты. Тогда это было не так легко, как сейчас. Я рассказывал, как отец отправился на Афон. Он сначала летел в Стокгольм, потом на поезде через всю Европу, Югославию и оттуда в Грецию. Выехал на второй день Пасхи и только в четверг прибыл на Афон.
А что его потянуло на Афон, тогда это не было так «модно»?
Он получил стипендию. Кажется, кто-то рекомендовал. К этому, каким-то образом, был причастен и отец Карьомаа, он писал про это. У меня статья имеется. Ехал, чтобы познакомиться…
Его там за униата считали. А то, как же так, там – Страстная, а здесь уже Пасху отслужили. «Униат? – Нет. – А как же так?» Но у отца остались очень хорошие воспоминания от этой поездки. Тогда всё было по-другому. Он гостил в Пантелеимоновском монастыре.
Для Вас никогда не стало проблемой интеграция в финское общество?
Паспорт – это одно. С паспортами сейчас полная неразбериха. Когда я сказал, что у меня чисто-финское образования, я имел ввиду, что у меня мышление тоже финское, финские манеры. У меня иногда спрашивали: «ты что, всё переводишь?» Да, нет, не то. Я сотрудничал с Советским Союзом, потом Россией, на постоянной основе с 1972 года, до самой пенсии, на которую вышел в 2008 году. Я разучил подход. Финн, честный или нечестный, если рассчитал, то это – вот, так. А коллегам с другой стороны стола надо торговаться. Финн торгуется за два процента, а им двадцать пять не хватает. Финн считает, что если даст те двадцать пять процентов, то окажется мошенником, потому что хотел с самого начала обмануть. Вот, это финский подход. Я именно это имею ввиду под чисто-финским образованием. И в этом смысле, я – финн, но я хочу сохранить ту культуру, которую получил дома. Ту — русскую культуру.
Последнее время я обожаю Чехова: в короткой форме… У меня случаются дебаты с финнами, которые говорят по-русски и считают, что знают русскую литературу. Но, ведь, не всё возможно перевести на финский язык. Я спрашиваю: «Знаешь, что такое «шафер»? — Нет? — Ну, вот.». Так, половина рассказа уже пропала…
У Антона Павловича Чехова есть рассказ про германского инженера, волею судеб оказавшегося в России, и едва оттуда спасшегося, только благодаря помощи друзей по гильдии в Германии, которые его выкупили, фактически, из рабства. На пути домой, на палубе теплохода, уже заграницей он смотрит на Луну и думает: «Вот, и здесь Луна светит и там. А какая разница!». Вы бывали в Советском Союзе и работали с советскими русскими. Как Вы видите разницу, если она, конечно, есть?
В том-то и дело, что мне не нужен был тот Советский Союз, как мне не нужна и теперешняя Россия. Я хочу сохранить то, что получил дома, оставаясь русским в Финляндии. Может быть я – последний из Могикан, может быть…
И опять про Чехова. Я знаю, он чтился в Советском Союзе, он ведь критиковал тот, былой застой. А сами то, что делали?
Некоторые финны не понимают Чехова. Не понимают, что там происходит. Как кончается «Вишнёвый сад»? Фирс говорит последние слова. По-фински: «minut unohtivat» (дословно «меня забыли» — В.С.), а по-русски сказано: «про меня забыли». Вот! Это был бы хороший вопрос на экзамене, кто прочитал на русском языке. Деталь, а всё меняет! Я помню, школьную постановку в финском театре «Вишнёвый сад», мне тогда было то ли пятнадцать, то ли шестнадцать лет. И первый вопрос, который спросил у меня отец, когда я домой пришёл: «Как тебе? Вот, последняя сцена. Фирс. Как ты помнишь?». Я тогда забыл. Ну, просмотрел, забыл. Я, ведь, только сейчас понял этот вопрос? «Про меня забыли».
А по-фински и Калима (Эйно Калима – финляндский режиссёр, театральный критик, литератор, генеральный директор Финляндского Национального театра – В.С.) переводил «меня забыли». А он, ведь, со Станиславским работал! Знаток русского языка! Даже он не смог сопоставить это «про». Я читаю в старой орфографии. Подумал даже, что может в новой орфографии иначе. Пошёл в «Русланию» (русский книжный магазин в Хельсинки — В.С.), взял книгу, посмотрел – нет, всё так.
Вам доводилось с командировками посещать Светский Союз в те годы. Какой Вы помните церковь тех лет? Какой Вам представилась служба?
Я бывал в Советском Союзе более трёхсот раз: и в Ленинграде, и в Москве, и в Киеве, и принимал гостей здесь. Конечно, у меня не было достаточно времени, но всегда, когда была возможность, я старался ходить в церковь. За мной, конечно, следили, но я старался ходить. На службах были бабули, но была и молодёжь. Бабули приводили внуков и внучек. Их было не то, чтобы много… Тогда ведь открыты были только некоторые церкви, и они были переполнены.
Самым близким мне оставался Питер. Это как дедушка говорил, что всё, что у нас в Гельсингфорсе есть – всё из Питера. Несколько лет назад по телевидению передавали французский документальный фильм в пяти частях, в нём показывали пасхальную заутреню из Казанского собора. Так, канон заутрени «Воскресения день. Просветимся людие!», что они пели там, был именно тот, что мы поём сейчас в Богадельне. Не Старорусского (свящ. В.Старорусского, упрощённая редакция – В.С.), а именно этот. Точно.
Питерские церкви они, конечно, итальянские. Московские – это другая школа. Что касается пения, то питерская школа ближе. В Москве – всё в порядке: там и Кастальский, и так далее. В начале 80-х я был в Киеве во Владимирском соборе на выносе Креста, на Воздвижение. И там тоже мне очень понравилось. Служба была очень похожа на нашу. Всё чин чином.
Дома у Вас былую Россию вспоминали? Может быть папа?
Дома-то вспоминали то, что было в Терийоках. А дедушка вспоминал, что было здесь. Всё это столетие с 1908 года… Я думаю, что вспоминали узко. Именно то, что только в семье происходило. Вот, покойная мама незадолго до своей смерти размышляла о том, что ей хотелось бы видеть и что не сложилось, чтобы познакомились её отец и отец моего отца. Они же были одного поколения, с отцовской стороны 1877 год, а с материнской 1882 год. Мой дедушка с отцовской стороны тоже получил духовное образование. Тут были большие соприкосновения, но этого никогда не произошло. Они не застали друг друга.
Как бы Вы определили значение Вашего отца для Гельсингфорского прихода, и для Финляндской Православной церкви в целом?
Главное, конечно, в том, что он работал с хором Успенского собора. Хор — это отдельный организм. Все любили пение и приходили на службы тщательно, когда только получалось. Иногда кто-то и манкировал. На Рождество бывала общая вечеринка, тогда был пир горой. Певчими в соборном хоре были только русские. В Троицком соборе, где службы велись и на финском языке, там в певчих были и финны.
Время ушло, и многое изменилось. Изменились люди. Может быть есть что-то, о чём Вы скучаете, чего Вам не хватает из той эпохи?
…Если начать скучать, то это безнадёжное дело. Я хочу смотреть вперёд. Что пережито, то пережито. Этого уже не возвратить.
Однако, подобно тому, как возвращающийся из космоса челнок, должен найти нужный угол, чтобы не сгореть, так и человек выстраивает свой угол входа в будущее. Мы не просто кидаемся в будущее, но входим в него под определённым углом. Угол этот определяется опытом прожитого, прошлым…
Этот год показал мне точно, что человек предполагает, а Господь располагает. Жить надо сегодня, а будущее… У меня память неплохая. Я, конечно, вспоминаю одно, второе, третье: какие ошибки я допустил, почему я так поступил, а не иначе, чего-то я не понял в то время, влияние какое-то было или я понимал всё по-другому. Я задумываюсь… Получается, какого-то рода анализ. Но я не скучаю. Я, просто, анализирую.
Таких служб, какие были в 60-х годах – таких больше не будет. Точка.
Как Вам кажется, в чём тут загвоздка? В потере интереса, или, просто, мир диктует свои условия?
Мир диктует. Мир тесен и всё суживается.
Алексий Петрович, как православному христианину и носителю русской культуры, как Вам кажется, что в жизни самое главное?
Жить. Память у меня ещё есть, но вспоминать уже не хочется. Я больше анализирую, почему так получилось. Тут, ведь, Промысел Божией. Почему так тогда вышло. Тогда не понимал, а сейчас размышляя с одной и с другой стороны, начинаешь видеть, почему так получилось. Анализировать – да, а вспоминать не стоит. Не то, что мне горько становится, или необходимо заново прожить… Если я хочу повторить что-нибудь, это никогда не получится. А досадовать, почему я не так… Пустое. Остаётся «про меня-то забыли».
